о немецком "национальном характере". С XVII века, отмечал один писатель в 1941 году, "старый немецкий дух завоевания" "целенаправленно развивался все больше и больше в соответствии с тем менталитетом, который известен как "пруссачество"". История Пруссии была "почти непрерывным периодом насильственной экспансии под железным правлением милитаризма и абсолютистского чиновничества". В условиях жесткого режима обязательного образования, когда учителя набирались из числа бывших унтер-офицеров, молодым прививалось "типичное прусское послушание". Суровая школьная жизнь сменялась длительным пребыванием в казармах или на действительной военной службе. Именно здесь "немецкий ум получал свой последний слой лака". Все, что не удалось сделать в школе, было достигнуто в армии".131
В сознании многих современников связь между "пруссачеством" и нацизмом была очевидна. Немецкий эмигрант Эдгар Штерн-Рубарт назвал Гитлера - несмотря на австрийское происхождение диктатора - "эрц-прусским" и заявил, что "вся структура его мечтаемого рейха" основывалась не только на материальных достижениях прусского государства, но и "в еще большей степени на философских основах пруссачества".132 В исследовании о промышленном планировании Германии, опубликованном в 1943 году, Джозеф Боркин, американский чиновник, который позже помогал готовить дело против гигантского химического концерна I. G. Farben в Нюрнберге, заметил, что политическая эволюция немцев долгое время тормозилась правящим классом прусских юнкеров, которые "никогда не были оседланы социальными изменениями", и заключил, что прусский "Weltanschauung политической и экономической мировой гегемонии является источником, из которого вытекают как гогенцоллернский империализм, так и национал-социализм". Как и многие другие подобные работы, эта книга опиралась на традицию немецких критических комментариев к прусской истории и немецкой политической культуре в целом.133
Трудно переоценить влияние этого сценария жажды власти, раболепия и политического архаизма на воображение политиков, наиболее озабоченных послевоенной судьбой Германии. В своей речи в декабре 1939 года министр иностранных дел Энтони Иден заметил, что "Гитлер не так уж уникален. Он всего лишь последнее проявление прусского духа военного господства". Газета Daily Telegraph опубликовала обсуждение этой речи под заголовком "Правление Гитлера - в традициях прусской тирании", а в бульварной прессе появились положительные комментарии.134 В день вторжения Германии в Советский Союз в 1941 году Уинстон Черчилль памятно говорил об "отвратительном натиске" нацистской "военной машины с ее лязгающими, щелкающими каблуками одурманенными прусскими офицерами" и "тупыми, заученными, послушными грубыми массами гуннских солдат, наступающих, как стая ползучей саранчи".135 В статье для Daily Herald в ноябре 1941 года Эрнест Бевин, министр труда в военном кабинете Черчилля, заявил, что подготовка Германии к нынешней войне началась задолго до прихода Гитлера. Даже если "избавиться от Гитлера, Геринга и других", предупреждал Бевин, проблема Германии останется нерешенной. "Именно прусский милитаризм с его ужасной философией должен быть навсегда изжит из Европы".136 Из этого следовало, что поражения нацистского режима как такового будет недостаточно для благополучного завершения войны.
В документе, представленном кабинету министров летом 1943 года, лидер лейбористов и заместитель премьер-министра Клемент Эттли горячо предостерегал от мысли, что после краха режима можно будет вести дела с каким-то правительством-преемником Германии, сформированным из представителей традиционной элиты немецкого общества. По его мнению, "настоящим агрессивным элементом" в немецком обществе был класс прусских юнкеров, и главная опасность заключалась в возможности того, что этот класс, вступивший в союз с хозяевами тяжелой промышленности в Вестфалии, может свергнуть нацистское руководство и предстать перед союзниками в качестве правительства-преемника, готового пойти на мирные условия. Ошибка 1918 года заключалась в том, что эти элементы остались в качестве оплота против большевизма. Это не должно повториться. Только "ликвидация юнкеров как класса", утверждал Эттли, позволит "искоренить прусский вирус".137
Для президента Рузвельта предположение о том, что Пруссия исторически является источником германского милитаризма и агрессии, играло центральную роль в его концепции политики по отношению к Германии. 'Вот одна вещь, которую я хочу сделать совершенно ясной, - сказал он конгрессу 17 сентября 1943 года. Когда Гитлер и нацисты уйдут, прусская военная клика должна уйти вместе с ними. Порождающие войну банды милитаристов должны быть выкорчеваны из Германии [...], если мы хотим иметь хоть какую-то реальную гарантию будущего мира".138 Память о 1918 годе, когда Вудро Вильсон отказался идти на переговоры с "военными хозяевами и монархическими автократами Германии", была все еще жива.139 Однако военная система, которая поддерживала военные усилия Германии в 1914-18 годах, пережила лишения, причиненные Версальским миром, чтобы спустя всего два десятилетия начать новую завоевательную кампанию. Для Рузвельта (как и для Эттли) следовало, что традиционные прусские военные власти представляли собой не меньшую угрозу миру, чем нацисты. Таким образом, перемирие с военным командованием не могло быть заключено даже в том случае, если бы нацистский режим был свергнут изнутри или рухнул. Таким образом, идея "пруссачества" внесла важный вклад в политику безоговорочной капитуляции, принятую союзниками на конференции в Касабланке в январе 1943 года.140
Среди союзников только Советы продолжали осознавать противоречия между прусскими традициями и национал-социалистическим режимом. В то время как июльский заговор 1944 года вызвал мало положительных отзывов среди западных политиков, советские официальные СМИ нашли слова похвалы для заговорщиков.141 Советская пропаганда, в отличие от западных держав, последовательно эксплуатировала прусскую тематику - Национальный комитет свободной Германии, созданный в 1943 году как средство пропаганды и состоявший из пленных немецких офицеров, прямо апеллировал к памяти прусских реформаторов, прежде всего Гнейзенау, Штейна и Клаузевица, которые во время французской оккупации сложили с себя прусские полномочия и перешли в армию царя. Естественно, что Йорк, человек, который проигнорировал приказ своего государя идти по льду к русским в 1812 году, занимал почетное место.142
Все это, конечно, было очковтирательством, но в то же время отражало специфически русский взгляд на историю Пруссии. История отношений между двумя государствами не была летописью неослабевающей взаимной ненависти. Сталинский герой Петр Великий был горячим поклонником Пруссии Великого курфюрста, чьи административные нововведения послужили образцом для его собственных реформ. Россия и Пруссия тесно сотрудничали при разделе Польши, а русский союз сыграл решающую роль в восстановлении Пруссии против Наполеона после 1812 года. Отношения оставались теплыми и после Наполеоновских войн, когда дипломатические узы Священного союза были укреплены браком дочери Фридриха Вильгельма III Шарлотты с царем Николаем I. Русские поддержали Австрию в дуалистической борьбе 1848-50 годов, но во время войны 1866 года благосклонно отнеслись к Пруссии, придерживаясь политики благожелательного нейтралитета. Помощь, оказанная осажденным большевикам в 1917-18 годах, и тесное военное сотрудничество между рейхсвером и Красной армией в годы Веймарской республики стали более поздними напоминаниями об этой долгой истории взаимодействия и сотрудничества.
Однако ничто из этого не могло уберечь Пруссию от распада в руках победивших союзников. К осени 1945 года среди различных британских органов, участвовавших в
